Бойня номер пять цитаты

Этот роман отчасти написан в слегка телеграфически-шизофреническом стиле, как пишут на планете Тральфамадор, откуда появляются летающие блюдца. —

This is a novel somewhat in the telegraphic schizophrenic manner of tales of the planet Tralfamadore, where the flying saucers come from.

Такие дела. —

So it goes.

— А знаете, что я говорю людям, когда слышу, что они пишут антивоенные книжки? <…> Я им говорю: а почему бы вам вместо этого не написать антиледниковую книжку?

‘You know what I say to people when I hear they’re writing anti-war books? <…> I say, «Why don’t you write an anti-glacier book instead?»‘

… я много раз набрасывал план книги о Дрездене. Лучший план, или, во всяком случае, самый красивый план, я набросал на куске обоев.
Я взял цветные карандаши у дочки и каждому герою придал свой цвет. <…> Красная линия встречалась с синей, а потом — с жёлтой, и жёлтая линия обрывалась, потому что герой, изображённый жёлтой линией, умирал. И так далее. Разрушение Дрездена изображалось вертикальным столбцом оранжевых крестиков, и все линии, оставшиеся в живых, проходили через этот переплёт и выходили с другого конца.

… I had outlined the Dresden story many times. The best outline I ever made, or anyway the prettiest one, was on the back of a roll of wallpaper.
I used my daughter’s crayons, a different color for each main character. <…> And the blue line met the red line and then the yellow line, and the yellow line stopped because the character represented by the yellow line was dead. And so on. The destruction of Dresden was represented by a vertical band of orange cross-hatching, and all the lines that were still alive passed through it, came out the other side.

Война в Европе окончилась несколько недель назад. <…>
Нас отправили на самолётах в летний лагерь во Франции, где нас поили молочными коктейлями с шоколадом и кормили всякими деликатесами, пока мы не покрылись молодым жирком. Потом нас отправили домой, и я женился на хорошенькой девушке, тоже покрытой молодым жирком.

The war in Europe had been over for a couple of weeks. <…>
We were flown to a rest camp in France, where we were fed chocolate malted milkshakes and other rich foods until we were all covered with baby fat. Then we were sent home, and I married a pretty girl who was covered with baby fat, too.

Мы с женой давно спустили наш молодой жирок. Пошли наши тощие годы. И дружили мы с тощими ветеранами войны и с их тощенькими жёнами.

My wife and I had lost our baby fat. Those were our scrawny years. We had a lot of scrawny veterans and their scrawny wives for friends. The

— Боюсь, что эту свою книгу я никогда не кончу. Я уже написал тысяч пять страниц и всё выбросил.

‘I don’t think this book is ever going to be finished. I must have written five
thousand pages by now, and thrown them all away.’

Я спросил себя о настоящем: какой оно ширины, какой глубины, сколько мне из него достанется?

I asked myself about the present: how wide it was, how deep it was, how much was mine to keep.

Эта книга не удалась, потому что её написал соляной столб.

This one is a failure, and had to be, since it was written by a pillar of salt.

«Самое важное, что я узнал на Тральфамадоре, — это то, что, когда человек умирает, нам это только кажется. Он всё ещё жив в прошлом, так что очень глупо плакать на его похоронах. Все моменты прошлого, настоящего и будущего всегда существовали и всегда будут существовать. Тральфамадорцы умеют видеть разные моменты совершенно так же, как мы можем видеть всю цепь Скалистых гор. Они видят, насколько все эти моменты постоянны, и могут рассматривать тот момент, который их сейчас интересует».

‘The most important thing I learned on Tralfamadore was that when a person dies he only appears to die. He is still very much alive in the past, so it is very silly for people to cry at his funeral. All moments, past, present and future, always have existed, always will exist. The Tralfamadorians can look at all the different moments just that way we can look at a stretch of the Rocky Mountains, for instance. They can see how permanent all the moments are, and they can look at any moment that interests them.’

… Билли играл знакомые с детства гимны на маленьком чёрном органе, покрытом непромокаемым чехлом. <…> Кроме того, Билли был поручен портативный алтарь, что-то вроде складной папки с выдвижными ножками. <…>
И алтарь и орган были сделаны на фабрике пылесосов в Нью-Джерси, о чём свидетельствовала марка фирмы.

… Billy played hymns he knew from childhood, played them on a little black organ which was waterproof. <…>Billy also had charge of a portable altar, an olive-drab attachè case with telescoping legs.<…>
The altar and the organ were made by a vacuum-cleaner company in Camden, New Jersey-and said so.

… он застыл на месте посреди дороги, когда смертельная пчела прожужжала мимо его уха. Билли вежливо остановился — надо же дать снайперу ещё одну возможность.
У него были путаные представления о правилах ведения войны, и ему казалось, что снайперу надо дать попробовать ещё разок.

… who stopped dead center in the road when the lethal bee buzzed past his ear. Billy stood there politely, giving the marksman another chance. It was his addled understanding of the rules of warfare that the marksman should be given a second chance.

Он попал в орудийный расчёт и помог выпустить один свирепый снаряд — из 50-миллиметровой противотанковой пушки. Снаряд вжикнул, как молния на брюках самого Вседержителя. Снаряд сожрал снег и траву, словно пламя огнемёта в тридцать футов длиной. Пламя оставило на земле чёрную стрелу, точно указавшую немцам, где стояла пушка. В цель снаряд не попал.

As a part of a gun crew, he had helped to fire one shot in anger-from a 57-millimeter antitank gun. The gun made a ripping sound like the opening of a zipper on the fly of God Almighty. The gun lapped up snow and vegetation with a blowtorch feet long. The flame left a black arrow on the ground, showing the Germans exactly where the gun was hidden. The shot was a miss.

Немцы и собака проводили военную операцию, которая носит занятное, всё объясняющее название, причём эти дела рук человеческих редко описываются детально, но одно название, встреченное в газетах или исторических книгах, вызывает у энтузиастов войны что-то вроде сексуального удовлетворения. В воображении таких любителей боев эта операция напоминает тихую любовную игру после оргазма победы. Называется она «прочёсывание».

The Germans and the dog were engaged in a military operation which had an amusingly self-explanatory name, a human enterprise which is seldom described in detail, whose name alone, when reported as news or history, gives many war enthusiasts a sort of post-coital satisfaction. It is, in the imagination of combat’s fans, the divinely listless loveplay that follows the orgasm of victory. It is called ‘mopping up.’

… они сидели на полу, прислонясь к стене, глядели в огонь и думали о том, о чём можно было думать — то есть ни о чём.

… sitting on the floor with their backs to the wall, staring into the flames-thinking whatever there was to think, which was zero.

Эти сапоги составляли практически всё его имущество. Они-то и были его жилищем.

Those boots were almost all he owned in this world. They were his home.

Это был фильм об американских бомбардировщиках Второй мировой войны и о храбрых лётчиках, водивших самолёты. Когда Билли смотрел картину задом наперёд, фильм разворачивался таким путём.
Американские самолёты, изрешеченные пулями, с убитыми и ранеными, взлетали задом наперёд с английского аэродрома. Над Францией несколько немецких самолётов налетали на них задом наперёд, высасывая пули и осколки из некоторых самолётов и из тел лётчиков. То же самое они делали с американскими самолётами, разбившимися о землю, и те взлетали задним ходом и примыкали к своим звеньям.
Звенья летели задом над германским городом, охваченным пламенем. Бомбардировщики открывали бомболюки, и словно каким-то чудом пламя съеживалось, собиралось, собиралось в цилиндрические оболочки бомб, и бомбы втягивались через бомболюки в чрево самолёта. Бомбы аккуратно ложились в свои гнезда. Внизу, у немцев были свои чудо-аппараты в виде длинных стальных труб. Эти трубы высасывали осколки из самолётов и лётчиков. Но всё же там оставалось несколько раненых американцев, и некоторые самолёты были сильно повреждены. Но тут над Францией появились немецкие истребители и снова всех починили, всё стало как новенькое.
Когда бомбы возвращались на базу, стальные цилиндры из гнезд вынимались и отправлялись обратно, в Америку, где заводы работали днем и ночью, разбирая эти цилиндры, превращая их опасную начинку в безобидные минералы. Трогательно было смотреть, сколько женщин участвовало в этой работе. Минералы переправлялись геологам в отдалённые районы. Их делом было снова зарыть в землю и спрятать их как можно хитрее, чтобы они больше никогда никого не увечили.

It was a movie about American bombers in the Second World War and the gallant men who flew them. Seen backwards by Billy, the story went like this:
American planes, full of holes and wounded men and corpses took off backwards from an airfield in England. Over France a few German fighter planes flew at them backwards, sucked bullets and shell fragments from some of the planes and crewmen. They did the same for wrecked American bombers on the ground, and those planes flew up backwards to join the formation.
The formation flew backwards over a German city that was in flames. The bombers opened their bomb bay doors, exerted a miraculous magnetism which shrunk the fires, gathered them into cylindrical steel containers, and lifted the containers into the bellies of the planes. The containers were stored neatly in racks. The Germans below had miraculous devices of their own, which were long steel tubes. They used them to suck more fragments from the crewmen and planes. But there were still a few wounded Americans, though, and some of the bombers were in bad repair. Over France, though, German fighters came up again, made everything and everybody as good as new.
When the bombers got back to their base, the steel cylinders were taken from the racks and shipped back to the United States of America, where factories were operating night and day, dismantling the cylinders, separating the dangerous contents into minerals. Touchingly, it was mainly women who did this work. The minerals were then shipped to specialists in remote areas. It was their business to put them into the ground, to hide them cleverly, so they would never hurt anybody ever again.

На восьмой день сорокалетний бродяга сказал Билли:
— Ничего, бывает хуже. А я везде приспособлюсь.
— Правда? — спросил Билли.
На девятый день бродяга помер. Такие дела. И последними его словами были:
— Да разве это плохо? Бывает куда хуже.

On the eighth day, the forty-year-old hobo said to Billy, ‘This ain’t bad. I can be comfortable anywhere.’
‘You can?’ said Billy.
On the ninth day, the hobo died. So it goes. His last words were, ‘You think this is bad? This ain’t bad.’

Поезд прибыл в тупик около бараков, служивших ранее лагерем уничтожения русских военнопленных.
Охрана совиными глазами разглядывала внутренность вагона Билли и успокаивающе похмыкивала. До сих пор им никогда не приходилось иметь дел с американцами, но общую характеристику такого груза они конечно, поняли. Они знали, что содержимое вагона, в сущности, представляет собою вещество в жидком состоянии и что это вещество можно выманить из вагона путём применения света и ободряющих звуков. Стояла тёмная ночь.
Единственный свет шёл снаружи от одинокой лампочки, подвешенной на высоком столбе, где-то вдали. Вокруг всё было тихо, если не считать голосов охраны, ворковавшей, как голуби. И жидкое вещество стало вытекать. Комки образовывались в дверях, шлёпались на землю.

The train had arrived on a siding by a prison which was originally constructed as an extermination camp for Russian prisoners of war.
The guards peeked inside Billy’s car owlishly, cooed calmingly. They had never dealt with Americans before, but they surely understood this general sort of freight. They knew that it was essentially a liquid which could be induced to flow slowly toward cooing and light. It was nighttime.
The only light outside came from a single bulb which hung from a pole— high and far away. All was quiet outside, except for the guards, who cooed like doves. And the liquid began to flow. Gobs of it built up in the doorway, plopped to the ground.

Земляне — любители всё объяснять, они объясняют, почему данное событие сложилось так, а не иначе, они даже рассказывают, как можно было бы отвратить или вызвать какое-нибудь событие. Но я — тральфамадорец и вижу время, как вы видите сразу единую горную цепь Скалистых гор. Время есть всё время… Оно неизменно. Его нельзя ни объяснить, ни предугадать. Оно просто есть. Рассмотрите его миг за мигом — и вы поймёте, что мы просто насекомые в янтаре.

‘Earthlings are the great explainers, explaining why this event is structured as it is, telling how other events may be achieved or avoided. I am a Tralfamadorian, seeing all time as you might see a stretch of Rocky Mountains. All time is all time. It does not change. It does not lend itself to warnings or explanations. It simply is. Take it moment by moment, and you will find that we are all, as I’ve said before, bugs in amber.’

… для существ с планеты Тральфамадор Вселенная вовсе не похожа на множество сверкающих точечек. Эти существа могут видеть, где каждая звезда была и куда она идёт, так что для них небо наполнено редкими светящимися макаронинами. И люди для тральфамадорцев вовсе не двуногие существа. Им люди представляются большими тысяченожками, и детские ножки у них на одном конце, а ноги стариков — на другом. —

… the Universe does not look like a lot of bright little dots to the creatures from Tralfamadore. The creatures can see where each star has been and where it is going, so that the heavens are filled with rarefied, luminous spaghetti. And Tralfamadorians don’t see human beings as two-legged creatures, either. They see them as great millipedes with babies’ legs at one end and old people’s legs at the other.

На пальто был меховой воротничок и красная шёлковая подкладка, и сшито оно было, очевидно, на какого-то импресарио ростом не больше мартышки шарманщика.

It had a fur collar and a g of crimson silk, and had apparently been made for an impresario about as big as an organ-grinder’s monkey.

[В лагере] только свечи и мыло были германского происхождения. Чем-то и мыло и свечи были похожи — какой-то призрачной прозрачностью. Англичане не могли знать, что и свечи и мыло были сделаны из жира уничтоженных евреев, и цыган, и бродяг, и коммунистов, и всяких других врагов, этого государства.

Only the candles and the soap were of German origin. They had a ghostly, opalescent similarity. The British had no way of knowing it, but the candles and the soap were made from the fat of rendered Jews and Gypsies and fairies and communists, and other enemies of the State.

Женские роли, разумеется, играли мужчины. Часы только что пробили полночь, и Золушка в отчаянии пела басом:
Бьют часы, ядрёна мать,
Надо с бала мне бежать!

The women in the play were really men, of course. The clock had just struck midnight and Cinderella was lamenting
‘Goodness me, the clock has struck—
Alackaday, and fuck my luck.’

— Как приятно — ничего не чувствовать и всё же считаться живым.

‘How nice—to feel nothing, and still get full credit for being alive.’

Он сказал, что читает «Космическое евангелие» Килгора Траута. Это была повесть про пришельца из космоса, кстати очень похожего на тральфамадорца. Этот пришелец из космоса серьёзно изучал христианство, чтобы узнать, почему христиане легко становятся жестокими. Он решил, что виной всему неточность евангельских повествований. Он предполагал, что замысел Евангелия был именно в том, чтобы, кроме всего прочего, учить людей быть милосердными даже по отношению к ничтожнейшим из ничтожных.
Но на самом деле Евангелие учило вот чему: прежде чем кого-то убить, проверь как следует, нет ли у него влиятельной родни? Такие дела.
Загвоздка во всех рассказах о Христе, говорит пришелец из космоса, в том, что Христос, с виду такой незаметный, на самом деле был Сыном Самого Могущественного Существа во Вселенной. Читатели это понимали, так что, дойдя до описания распятия, они, естественно, думали… тут Розуотер снова прочёл несколько слов вслух:
— «О чёрт, они же собираются линчевать совсем не того, кого надо».
А эта мысль рождала следующую: значит, есть те, кого надо линчевать. Кто же они? Люди, у которых нет влиятельной родни.
Пришелец из космоса подарил землянам новое Евангелие. В нём Христос действительно был никем и страшно раздражал людей с более влиятельной родней, чем у него. Но он, конечно, и тут говорил всё те же чудесные и загадочные слова, какие приводились в прежних евангелиях.
Тогда люди устроили себе развлечение и распяли его на кресте, а крест вкопали в землю. Никаких откликов это дело не вызовет, думали эти линчеватели. То же самое думал и читатель нового Евангелия, потому что ему всё время вдалбливали, что Христос был без роду без племени.
И вдруг, прежде чем сирота скончался, разверзлись небеса, загремел гром, засверкала молния. Глас божий раскатился над землёй. И бог сказал, что нарекает сироту своим сыном и на веки веков наделяет его всей властью и могуществом сына творца Вселенной. И Господь изрёк: отныне он покарает страшной карой каждого, кто будет мучить любого бродягу без роду и племени!

It was The Gospel from Outer Space, by Kilgore Trout. It was about a visitor from outer space, shaped very much like a Tralfamadorian by the way. The visitor from outer space made a serious study of Christianity, to learn, if he could, why Christians found it so easy to be cruel. He concluded that at least part of the trouble was slipshod storytelling in the New Testament. He supposed that the intent of the Gospels was to teach people, among other things, to be merciful, even to the lowest of the low.
But the Gospels actually taught this:
Before you kill somebody, make absolutely sure he isn’t well connected. So it goes.
The flaw in the Christ stories, said the visitor from outer space, was that Christ, who didn’t look like much, was actually the Son of the Most Powerful Being in the Universe. Readers understood that, so, when they came to the crucifixion, they naturally thought, and Rosewater read out loud again:
Oh, boy-they sure picked the wrong guy to lynch that time!
And that thought had a brother: ‘There are right people to lynch.’ Who? People not well connected. So it goes.
The visitor from outer space made a gift to Earth of a new Gospel. In it, Jesus really was a nobody, and a pain in the neck to a lot of people with better connections than he had. He still got to say all the lovely and puzzling things he said in the other Gospels.
So the people amused themselves one day by nailing him to a cross and planting the cross in the ground. There couldn’t possibly be any repercussions, the lynchers thought. The reader would have to think that, too, since the new Gospel hammered home again and again what a nobody Jesus was.
And then, just before the nobody died, the heavens opened up, and there was thunder and lightning. The voice of God came crashing down. He told the people that he was adopting the bum as his son giving him the full powers and privileges of The Son of the Creator of the Universe throughout all eternity. God said this From this moment on, He will punish horribly anybody who torments a bum who has no connections!

Розуотер считал, что непопулярность Килгора Траута была вполне заслуженной. Прозу он писал прескверную. Только мысли были хорошие. <…>
— Ни одно издательство не выпускает две его книги подряд. Каждый раз, как я ему пишу на адрес издательства, письмо возвращается, потому что издатель прогорел.

Rosewater exclaimed. He had a point: Kilgore Trout’s unpopularity was deserved. His prose was frightful. Only his ideas were good. <…>
‘No two books have the same publisher, and every time I write him in care of a publisher, the letter comes back because the publisher has failed.’

Многое, что говорил Билли, было бредом для тральфамадорцев. Они не могли понять, как он воспринимает время. Билли бросил всякие попытки объяснить им это.
Пришлось экскурсоводу зоопарка своими силами взяться за объяснение.
И экскурсовод предложил слушателям вообразить, что они глядят через пустыню на горную цепь в озарённый солнцем ясный день. Они могут смотреть на вершину горы, на птицу или на облако, на скалу перед ними или даже на дно пропасти позади себя. Но среди них находится несчастный этот землянин, и голова его заключена в стальной шар, который он не может снять. И в этом шаре есть один-единственный глазок, через который он может глядеть, да ещё к этому глазку приварена шестифутовая трубка.
И это было только предварительное метафорическое описание всех бед Билли. Будто бы он ещё был привязан к стальной решётке, привинченной к платформе на рельсах, и никак не мог повернуть голову или сдвинуть трубку. Дальний конец трубки лежал на треноге, тоже привинченной к платформе. Билли только мог видеть крошечный просвет в конце трубки. Он не знал, что привязан к платформе, и даже не понимал, в каком странном положении он находится.
А платформа то ползла очень медленно, то неслась по рельсам, подымалась в гору, катилась вниз, заворачивала; ехала напрямик. И только про то, что бедный Билли видел сквозь дырочку в трубке, он и мог говорить: «Это жизнь».

There was a lot that Billy said that was gibberish to the Tralfamadorians, too. They couldn’t imagine what time looked like to him. Billy had given up on explaining that. The guide outside had to explain as best he could.
The guide invited the crowd to imagine that they were looking across a desert at a mountain range on a day that was twinkling bright and clear. They could look at a peak or a bird or a cloud, at a stone right in front of them, or even down into a canyon behind them. But among them was this poor Earthling, and his head was encased in a steel sphere which he could never take off. There was only one eyehole through which he could look, and welded to that eyehole were six feet of pipe.
This was only the beginning of Billy’s miseries in the metaphor. He was also strapped to a steel lattice which was bolted to a flatcar on rails, And there was no way he could turn his head or touch the pipe. The far end of the pipe rested on a bi-pod which was also bolted to the flatcar. All Billy could see was the dot at the end of the pipe. He didn’t know he was on a flatcar, didn’t even know there was anything peculiar about his situation.
The flatcar sometimes crept, sometimes went extremely fast, often stopped-went uphill, downhill, around curves, along straightaways. Whatever poor Billy saw through the pipe, he had no choice but to say to himself, ‘That’s life.’

— Как-как погибнет Вселенная? — спросил Билли.
— Мы её взорвём, испытывая новое горючее для наших летающих блюдец. Лётчик-истребитель на Тральфамадоре нажмёт кнопку — и вся Вселенная исчезнет. Такие дела.
— Но если вам это заранее известно, — сказал Билли, — то разве нет способа предупредить катастрофу? Неужели вы не можете помешать лётчику нажать кнопку?
— Он её всегда нажимал и всегда будет нажимать. Мы всегда даём ему нажать кнопку, и всегда так будет. Такова структура данного момента.

‘How-how does the Universe end?’ said Billy.
‘We blow it up, experimenting with new fuels for our flying saucers. A Tralfamadorian test pilot presses a starter button, and the whole Universe disappears.’ So it goes.
«If You know this,» said Billy, ‘isn’t there some way you can prevent it? Can’t you keep the pilot from pressing the button?’
‘He has always pressed it, and he always will. We always let him and we always will let him. The moment is structured that way.’

Билли заглянул в нужник. Стоны шли именно оттуда. Все места были заняты американцами. Пышная встреча превратила их желудки в вулканы. Все вёдра были переполнены или опрокинуты.
Один из американцев поближе к Билли простонал, что из него вылетели все внутренности, кроме мозгов. Через миг он простонал:
— Ох, и они выходят, и они. <…>
Это был я. Лично я. Автор этой книги.

Billy looked inside the latrine. The wailing was coming from in there. The place was crammed with Americans who had taken their pants down. The welcome feast had made them as sick as volcanoes. The buckets were full or had been kicked over.
An American near Billy wailed that he had excreted everything but his brains. Moments later he said, ‘There they go, there they go.’ <…>
That was I. That was me. That was the author of this book.

Америка — богатейшая страна мира, но народ Америки по большей части беден, и бедных американцев учат ненавидеть себя за это. <…> Фактически для американца быть бедным — преступление, хотя вся Америка, в сущности, нация нищих. У всех других народов есть народные предания о людях очень бедных, но необычайно мудрых и благородных, а потому и больше заслуживающих уважения, чем власть имущие и богачи. Никаких таких легенд нищие американцы не знают. Они издеваются над собой и превозносят тех, кто больше преуспел в жизни. <…>
Американцы, как и все люди во всех странах, <…> верят во множество явно ложных идей. Самая большая ложь, в которую они верят, — это то, что каждому американцу очень легко разбогатеть.

America is the wealthiest nation on Earth, but its people are mainly poor, and poor Americans are urged to hate themselves. <…> It is in fact a crime for an American to be poor, even though America is a nation of poor. Every other nation has folk traditions of men who were poor but extremely wise and virtuous, and therefore more estimable than anyone with power and gold. No such tales are told by the American poor. They mock themselves and glorify their betters. <…>
Americans, like human beings everywhere, believe many things that are obviously untrue <…>. Their most destructive untruth is that it is very easy for any American to make money.

Одно из самых главных последствий войны состоит в том, что люди в конце концов разочаровываются в отважных. —

One of the main effects of war, after an, is that people are discouraged from being characters.

… одна книжка Траута — «Чудо без кишок». В ней описывался робот, у которого скверно пахло изо рта, а когда он от этого излечился, его все полюбили. Но самое замечательное в этой книге, написанной в 1932 году, было то, что в ней предсказывалось употребление сгущённого желеобразного газолина для сжигания человеческих существ.
Вещество бросали с самолётов роботы. Совесть у них отсутствовала, и они были запрограммированы так, чтобы не представлять себе, что от этого делается с людьми на земле.
Ведущий робот Траута выглядел как человек, он мог разговаривать, танцевать и так далее, даже гулять с девушками. И никто не попрекал его тем, что он бросает сгущённый газолин на людей. Но дурной запах изо рта ему не прощали. А потом он от этого излечился, и человечество радостно приняло его в свои ряды.

… a book by Trout, The Gutless Wonder. It was about a robot who had bad breath, who became popular after his halitosis was cured. But what made the story remarkable, since it was written in 1932, was that it predicted the widespread use of burning jellied gasoline on human beings.
It was dropped on them from airplanes. Robots did the dropping. They had no conscience, and no circuits which would allow them to imagine what was happening to the people on the ground.
Trout’s leading robot looked like a human being, and could talk and dance and so on, and go out with girls. And nobody held it against him that he dropped jellied gasoline on people. But they found his halitosis unforgivable. But then he cleared that up, and he was welcomed to the human race.

— [Книга] про похороны прославленного французского шеф-повара. <…> Его хоронили все самые знаменитые шеф-повара мира. Похороны вышли прекрасные, — сочинял Траут на ходу. — И прежде чем закрыть крышку гроба, траурный кортеж посыпал дорогого покойника укропом и перчиком.

‘It was about a funeral for a great French chef. <…> All the great chefs in the world are there. It’s a beautiful ceremony.’
Trout was making this up as he went along. ‘Just before the casket is closed, the mourners sprinkle parsley and paprika on the deceased.’

Женщина она была глупая, но от неё шёл неотразимый соблазн — делать с ней детей. Стоило любому мужчине взглянуть на неё — и ему немедленно хотелось начинить её кучей младенцев.

She was a dull person, but a sensational invitation to make babies. Men looked at her and wanted to fill her up with babies right away.

Экспедиция пробиралась по лунной поверхности молча. О чём тут было говорить? Ясно было только одно: предполагалось, что всё население города, без всякого исключения, должно быть уничтожено, и каждый, кто осмелился остаться в живых, портил дело. Людям оставаться на Луне не полагалось.
И американские истребители вынырнули из дыма посмотреть — не движется ли что-нибудь внизу. Они увидали Билли и его спутников. Самолёт полил их из пулемёта, но пули пролетели мимо. Тут самолёты увидели, что по берегу реки тоже движутся какие-то люди. Они и их полили из пулемётов. В некоторых они попали. Такие дела.
Всё это было задумано, чтобы скорее кончилась война.

Nobody talked much as the expedition crossed the moon. There was nothing appropriate to say. One thing was clear: Absolutely everybody in the city was supposed to be dead, regardless of what they were, and that anybody that moved in it represented a flaw in the design. There were to be no moon men at all.
American fighter planes came in under the smoke to see if anything was moving. They saw Billy and the rest moving down there. The planes sprayed them with machine-gun bullets, but the bullets missed. Then they saw some other people moving down by the riverside and they shot at them. They hit some of them. So it goes.
The idea was to hasten the end of the war.

По военной привычке Рэмфорд считал, что каждый неугодный ему человек, чья смерть, из практических соображений, казалась ему весьма желательной, непременно страдает какой-нибудь скверной болезнью. —

Rumfoord was thinking in a military manner: that an inconvenient person, one whose death he wished for very much, for practical reasons, was suffering from a repulsive disease.

В другом романе Килгора Траута <…> рассказывалось, как один человек изобрёл машину времени, чтобы вернуться в прошлое и увидеть Христа. Машина сработала, и человек увидал Христа, когда Христу было всего двенадцать лет. Христос учился у Иосифа плотничьему делу.
Два римских воина пришли в мастерскую и принесли пергамент с чертежом приспособления, которое они просили сколотить к восходу солнца. Это был крест, на котором они собирались казнить возмутителя черни.
Христос и Иосиф сделали такой крест. Они были рады получить работу.
И возмутителя черни распяли.

Another Kilgore Trout book <…> was about a man who built a time machine so he could go back and see Jesus. It worked, and he saw Jesus when Jesus was only twelve years old. Jesus was learning the carpentry trade from his father.
Two Roman soldiers came into the shop with a mechanical drawing on papyrus of a device they wanted built by sunrise the next morning. It was a cross to be used in the execution of a rabble-rouser.
Jesus and his father built it. They were glad to have the work. And the rabble-rouser was executed on it.

Ведущий спросил участников беседы, какова, по их мнению, задача романа в современном обществе, и один критик сказал: «Дать цветовые пятна на чисто выбеленных стенах комнат». Другой сказал: «Художественно описывать взрыв». Третий сказал: «Научить жён мелких чиновников, как следовать моде и как вести себя во французских ресторанах».

The master of ceremonies asked people to say what they thought the function of the novel might be in modem society, and one critic said, ‘To provide touches of color in rooms with all-white wars.’ Another one said, ‘To describe blow— jobs artistically.’ Another one said, ‘To teach wives of junior executives what to buy next and how to act in a French restaurant.’

Старший сказал, что надо расширить проход в настиле и спустить вниз лестницу, чтобы можно было вынести тела. Так была заложена первая шахта по добыче трупов в Дрездене.

The superior said that the opening in the membrane should be enlarged, and that a ladder should be put in the hole, so that bodies could be carried out. Thus began the first corpse mine in Dresden.

… есть единственный человек на планете, который получил выгоду от налёта на Дрезден, стоившего, думаю, десятки миллионов долларов. Налёт не укоротил войну ни на полсекунды, не ослабил немецкую оборону, не освободил никого из концлагеря. Только один человек получил выгоду, а не два, не пять и не десять. Только один. Это я. Я получил три доллара за каждого убитого. Вы только себе представьте!^[1]

Оно необходимо — предостережение против «глупости» всех, кто слишком легко забывает «такие дела», и против «глупости» взбесившегося рационализма, которым Воннегут склонен объяснять дрезденскую трагедию.